Текстильное искусство (fiber art) находится в пограничной позиции. С одной стороны, его часто считают не более чем современной трактовкой традиционных ремесел. Так, критики-модернисты отказывали ему в статусе полноценного, серьезного и «высокого» искусства, причисляя к прикладным. Произведениям, в которых ткани и нити использовались как основные художественные материалы, приписывалась «декоративность» в противовес «концептуальности» живописи и скульптуры. Также популярным было представление о текстильном искусстве как гендерно обусловленном, выросшим из «женских хобби», которые, в свою очередь, функциональны, что недопустимо для объекта «истинного» искусства.
Между тем, текстильное искусство появляется уже в практике Баухауса, одного из важнейших образовательных сообществ XX века, определивших развитие модернизма. История возникшей позднее инсталляции также связана с текстильными материалами. В целом, к использованию ткани прибегали многие американские, европейские и азиатские авторы, работавшие в таких ключевых для послевоенного периода направлениях, как поп-арт, процессуальное и концептуальное искусство, искусство среды (environmental art) и др. Сегодня какая бы то ни было граница, разделяющая «высокое» и «низкое», изящные и прикладные искусства уже не легитимна, а для произведения первичен не медиум, а намерение художника.
Такой же позиции придерживается и Маша Ламзина. Известная во Владивостоке как дизайнер и художник, и она не разделяет для себя эти две роли, интересуясь как функциональными, так и концептуальными сторонами одежды. В новой выставке она продолжает изучать, каким образом этот утилитарный предмет становится произведением искусства.
Зрители, знакомые с предыдущими работами Ламзиной, легко узнают контрастные, будто выбеленные орнаменты на ткани этих костюмов. Художник экспериментирует с новой для себя техникой – цианотипией, в основе процесса которой лежат принципы фотопечати: достаточно покрыть поверхность реагентом и обеспечить контакт с прямыми солнечными лучами, чтобы получить интенсивный цвет. Изображение при этом возникает благодаря предметам, расположенным поверх ткани и создающим тень – здесь это травы, листья и плоды, собранные в разных климатических зонах, от австралийских лесов до Владивостока.
По сравнению с привычным для Ламзиной трудоемким вытравливанием хлором, где каждая деталь выводится вручную, техника цианотипии кажется довольно бесхитростной. Художник признается, что сознательное упрощение дается не без усилий, поскольку в индустрии моды приняты критерии проработанности и качества. Однако именно такое «невмешательство» в процесс создания принтов, запускаемый, но не контролируемый автором, позволяет достичь максимальной точности отпечатка, а естественным формам и процессам – проявиться в нем.
Одежда – предмет обыденный и понятный. Его свойства принимаются нами как заданные, но Ламзина стремится обнаружить и другие его возможности, преодолевая ограничения, налагаемые на него человеческим телом. Так, в одной из предыдущих экспозиций она представила одежду гипертрофированных масштабов, утратившую свою функциональность. В новой выставке она идет дальше: костюмы и жакеты причудливых викторианских форм невозможно даже примерить – не столько потому, что они несоразмерны телу, но в первую очередь из-за того, что это – изображения одежды, объекты-носители самой ее идеи.
Более того, некоторые из них обретают независимую сущность и собственные «лица», похожие на игру воображения, случайно ухваченные взгляды из зарослей. Исследователь визуального Дж. Элкинс отмечает способность человека обнаруживать лица в объектах окружающего мира (он называет это «машиной лицеобразования»). Предмет, воспринимаемый как лицо, «обладает непреодолимой, безусловной привлекательностью: [он] действует, [он] сообщает нечто». Персонифицированное таким «лицеобразованием» неодушевленное тело обращается к зрителю как к объекту наблюдения или принимающей стороне своего послания.
Неподвижный взгляд «из леса» напоминает и о ритуальных масках. Ламзина интересуется шаманизмом как способом возвращения к естественному состоянию, сознанию без дуализма природного и человеческого, разума и тела. Упрощение, к которому стремится художник – и в воззрениях, и в способах работы, – позволяет осознать себя частью, а не противоположностью, и, подобно шаману во время ритуала, утратить свою самость в единении со всем сущим. «Я – лес» уравнивает действия природы и человека, оспаривая саму идею их противопоставления.
